На море, на рейде эсминец стоял,
Матросы с друзьями прощались,
А море таило покой красоты,
Как будто вдали умирало.
С девчонкой прощался моряк молодой,
Надолго ее покидая.
Он пал на ее упругую грудь,
К губам ее нежно прижался,
Два сердца слились как будто в одно,
Сразу дышать легче стало.
А боцман стоял и на них все глядел,
Глядел и как будто смеялся.
Раздалась команда: «Поднять якоря».
Свист боцмана вдруг прервался.
Тут же сказал паренек молодой:
«Прощай, Маруся, родная,
К тебе, дорогая, вернусь я».

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

О, сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух,
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,