Вспомните сводки с полей о «битве за урожай». С кем же бились? С равнодушием и разгильдяйством под надзором партийных органов, с вечным дефицитом и потерями продукции. Часто победа достигалась, «несмотря на неблагоприятные погодные условия…». Да, с природой спорить трудно. Но наш северо-запад так похож на Скандинавию, а урожайность зерновых культур в 4—5 раз ниже, чем в Финляндии и Швеции. И на теплом Северном Кавказе в 2—3 раза ниже, чем в Венгрии или во Франции. Есть такой показатель — биоклиматический потенциал. Это урожайность зерна, полученного на опытных участках при естественном сочетании тепла и влаги без всяких химикатов. Так вот в 1980-х гг. урожаи среднего нечерноземного колхоза были ниже потенциальных на 3—10 центнеров с гектара, хотя удобрений и средств защиты на этот гектар тогда вносили порядочно. Значит, дело не только в природе.
Мало кто знает, что во многих районах страны продуктивность земли и скота перестала расти еще с середины 70-х гг., несмотря на крупные вложения. Долголетняя государственная поддержка агросектора стоила дорого. А за 1991—2000 гг. без нее и без рыночного опыта сельское хозяйство сократило выпуск продукции на 40%, в том числе коллективное — на 60%. Уполовинились поголовье скота и тракторный парк, убывала пашня. В дефолтном 1998 г. доля убыточных предприятий в отрасли достигла 88%. Казалось бы, это коллапс колхозно-совхозной системы. Однако в конце 90-х гг. агропроизводство начало расти. К 2003 г. половина предприятий уже получала прибыль. Случаев полного распада бывших колхозов и совхозов немного, хотя их роль резко снизилась (в 2003 г. они дали менее 40% продукции вместо 75% в 1990 г.).
Пока идут споры о том, куда движется сельское хозяйство, нужны ли коллективные предприятия, какого типа и размера, жизнь распоряжается сама. Москва штампует реформы, но одни и те же меры в разных местах приводят к разным последствиям.
Лучше всех адаптируются к любым условиям коллективные хозяйства близ крупных городов. Они и прежде были не чета периферийным. Выходят из кризиса южные предприятия. Как и в советское время, благодатный юг, сохранивший сельское население, откликается даже на скромные затраты весомым приростом продукции. На юге особенно прибыльно зерновое хозяйство, и оно расширяется, иногда за счет «сброса» убыточного животноводства. Туда приходят инвесторы, скупают зерновые предприятия, включая их в вертикальные цепочки больших агрохолдингов.
На другом полюсе — российская глубинка. Долгие годы парторганы заставляли колхозы обрабатывать маргинальные северные, засушливые земли или такие, откуда города уже выкачали население. Как только принуждение исчезло, а поток дотаций иссяк, началось сжатие освоенных пространств. Зоны, где сеть сел и деревень основательно проредилась, являют собой образцы экономического «опустынивания»: поля заброшены и зарастают лесом, остатки техники ржавеют на околицах, фермы разрушены.
Половина всей сегодняшней Европейской России и две трети Нечерноземья — это уже пустоши и будущие пустоши; немереный российский простор оборачивается узостью обжитого пространства. Зато его «острова» у городов застраиваются и расширяются. Именно здесь сосредоточены самые рентабельные агропредприятия, снабжающие города продовольствием. Кризис привел российское сельское хозяйство в приблизительное соответствие с его реальным потенциалом и с системой расселения.
Колхозные мутации
Колхоз нужен городу, а еще больше — деревне. Пусть нелады с государством, с рынком (что это за рынок, если литр топлива в три раза дороже литра молока!), зато крепка связка с селянами. И дело не столько в их общинном менталитете, сколько в личном хозяйстве, часто немыслимом без колхоза. По статистике, больше половины продовольствия в России дают индивидуалы, сельские и городские жители. В 1990-х гг. многие из них перешли к самообеспечению и мелкотоварному производству. В сельской местности такое хозяйство стало основой жизни почти всюду и особенно там, где колхоз в упадке. Жалкий заработок или его отсутствие восполняют скрытые каналы перекачки колхозных ресурсов на подворья. Прежде они имели вид воровства-«несунства», потом приобрели более легальные формы, выгодные обеим сторонам.
Главное — это натуральная оплата труда. Многие колхозы деньгами выдают малую часть зарплаты, что, как ни странно, выгодно населению. Если все расчеты производятся деньгами, то приходится покупать продукты, корма для живности по рыночным ценам. От своего колхоза они в 2—3 раза дешевле. Колхоз пришлет ветеринара, поможет (не деньгами, так транспортом, услугой) в случае свадьбы, болезни, похорон. Во многих районах люди получают арендную плату за использование их земельных паев предприятием — опять же зерном, маслом, сеном. Есть прямая выгода и самому колхозу. Ведь если платишь работникам деньгами, то в отчете покажи больше продукции, увеличь фонд оплаты труда, а все это — налоги…
Вот и выходит неизвестная Москве Россия. Стоит отъехать на 100 км, и попадаешь в мир, где основные «живые» деньги — от своего подворья, у которого тесный симбиоз с колхозом. Привычные представления и термины выворачиваются наизнанку: фактически коллективные предприятия стали подсобными для хозяйств населения, а не наоборот.
Еще подальше, особенно к Северу, колхоз денег совсем не дает, одна натура. Советское сельское хозяйство в тех краях жило только на сверхдотации. Как ее не стало, так и ему пришел конец. Живут лесом и водой: древесина, рыба, дичь, грибы, ягоды. Если есть дорога, промыслы эти бывают весьма доходны, перекупщики налетают из разных мест. Такой возврат от сельского хозяйства к собирательству легко счесть регрессом. А может быть, это норма разделения труда между севером и югом? Мы и так подзабыли исконные русские деликатесы. А скандинавская голубика, итальянские грибы — это ли не позор для нашей лесной страны!
Индивидуалы
Есть в стране ареалы истинно товарного индивидуального хозяйства. Для них необходимо сочетание нескольких факторов. Во-первых, ресурсы. Частному скоту нужен зерновой колхоз или хотя бы колхозная техника, чтобы были концентрированные корма и много сена. Овощам — плодородные почвы. Во-вторых, трудоспособное население. Товарные подворья редки в районах, его почти растерявших. В-третьих, дорога в город: продукцию надо сбывать (хотя появилось много перекупщиков, забирающих товар прямо у калитки).
Но какая-то главная причина все равно загадочна. Почему в селе Кинель-Черкассы Самарской области при каждом втором доме — теплицы с сотнями, даже тысячами томатных кустов высотой 2—3 метра, а в соседних селах — обычные огороды? Почему возникают целые огуречные, луковые и капустные районы? Например, город Луховицы и его окрестности. Там все, независимо от профессии, усердно растят ранние огурцы под пленкой. Очевидно, навыки и сам профиль таких районов передаются по принципу социальных эстафет от поколения к поколению. Но почему дело зарождается именно там, ясно не всегда.
Именно товарные хозяйства населения заняли нишу, которую в начале 1990-х прочили фермерам. Доля продукции регистрируемых фермерских хозяйств — каких-то 4% (хотя по зерну — уже 14%). Видно, к формальному агробизнесу с отчетами, налогами и т. п. наше население не очень-то готово. Однако фермерские хозяйства — это все-таки ячейки новой самоорганизации села, особенно там, где совсем не стало колхозов. Но только «собесом» в отличие от колхозов они служить не могут.
Хотя статистика четко разделяет хозяйства фермеров и населения, понять, кто есть кто, в жизни порой трудно. Многие фермеры с небольшим наделом еле сводят концы с концами и отличаются от «индивидуалов» только юридическим статусом. Зато мощные товарные индивидуальные хозяйства на деле — теневые фермерские. В сельском хозяйстве все как-то перепуталось. Иной удачливый фермер расширяет производство до масштабов небольшого колхоза, организовав его примерно так же. И что такое нынешние колхозы? Можно ли назвать коллективными предприятиями те, акции которых скупили промышленные корпорации или свои же председатели, став их частными владельцами?
Впрочем, нет четкой грани и между городом и деревней, мещанами и крестьянами. Так, горожанин может встать в ряды теневых фермеров, проводя каждый выходной на деревенских грядках. Экономический смысл этой деятельности часто сомнителен, но ее вклад в агропроизводство не так уж мал. Если в современной России насчитывается 25 тыс. коллективных агропредприятий и 260 тыс. фермеров, то армия людей, выращивающих что-либо для себя или на продажу, превышает 100 млн. Притом селян у нас меньше 39 млн. Таким образом, при 73% городского населения страна остается полуаграрной.
Гастарбайтеры
Образ русского крестьянина, хранителя-возродителя Отечества и его сельского хозяйства, закрепился в сознании, да и вбивается в него иными усердными политиками. А ведь в сельском хозяйстве гастарбайтеров немало. Так, на юге и в степном Приволжье брошенные колхозные поля часто арендуют корейцы или турки-месхетинцы. Местные жители подрабатывают в их бригадах на прополке. Жалуются, что платят скудно, но мало кто берется сколотить бригаду сам, ибо просто боится выйти за пределы приусадебного хозяйства. Между тем пустых полей хоть отбавляй. Большой поток трудовых мигрантов с юго-востока идет через Нижнее Поволжье, особенно через Астраханскую область. Кто из этого потока остается там, а кто едет дальше, неведомо. Известно лишь, что в смежных с Казахстаном сельских районах области весной и летом до 40% работников составляют новые иностранцы.
Сезонный мигрант на селе так же выгоден, как и в городе. Местным жителям не слишком нужны временные работы в колхозе: плата низка. Тут и появляются, к примеру, таджики, готовые чуть ли не рабски трудиться за сущие гроши. В черноземные и западные регионы России молдаване, украинцы, белорусы едут на высаживание рассады, прополку и уборку урожая. Эта работа в течение 3—4 недель ведется практически нелегально.
Использование в сельском хозяйстве иностранной рабочей силы вызывает и в сельской местности социальное напряжение, ведь гастарбайтер сбивает местные расценки на труд. С другой стороны, мигранты спасают наше нищее сельское хозяйство. Не платя работникам приличных денег, оно не может и опираться на свои кадры. Руководители крупных предприятий, фермеры предпочитают нанимать приезжих рабочих не только из-за их дешевизны. Важен сам настрой мигрантов на заработки, работают они усерднее, пьют меньше.
Кстати сказать, этнокультурный фактор вносит немалую лепту в разнообразие российского сельского хозяйства. Результаты деятельности колхозов, не говоря уж о хозяйствах населения, общий достаток и облик сел сильно различаются. Например, татарские, башкирские и чувашские села даже в русских приволжских регионах в среднем лучше обустроены, там больше каменных и вообще крепких домов, меньше пьянства, больше личных автомашин и скота. Среди сельских татар очень распространены и несельскохозяйственные заработки.
Стоит ли удивляться, что, путешествуя по России, каждый раз попадаешь словно в разные страны или в разные времена. Где — аренда, ссуды-кредиты, биржа, акции, а где — огород, корова-кормилица, сенокос, грибы-ягоды. Правда, огород уже не копают лопатой — нанимают колхозный трактор. А отхожее место во дворе все то же, пьют так же и больше, выражаются привычно.
